Илья Одегов

Илья Одегов

ВЧЕРА БЫЛ

ПРОШЛЫЙ ГОД

(повесть)

Заранее прошу извинения
у всех тех, у кого будет
за что на меня обидеться.

Мне хотелось бы,
чтобы действующие лица —
реальные и выдуманные —
слились в плоскости
совместного существования.

Особенная благодарность
тем персонажам,
которые
не
появляются
на страницах этого повествования.

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Никто не знал, каким образом я очутился в водовороте событий, произошедших в этом доме.

***

Дом находился на склоне холма. Сад перед домом (была осень, когда-то ты говорила мне, что ваш сад полон тайных тропинок, которые особенно заметны именно осенью, в лучах заходящего солнца) был неухожен, заброшен, ветви гремели сухими скорчившимися листьями, те вздрагивали и опадали от едва заметного прикосновения, хрустели и рассыпались под ногами. Двери дома были открыты, но как-то негостеприимно, скорее безалаберно. Наверное, здесь никто не бывает. В прихожей пахло деревом и горячей пылью. Я крикнул: “Добрый день, здравствуйте”, — прошел по дому, никто не откликнулся, тогда я снял пальто, повесил его в коридоре, поднялся на второй этаж, зашел в какую-то комнату (видимо, это была спальня) и присел на кровать. Дом был пуст, между тем, совсем недавно здесь кто-то был — на кухне стояла крынка свежего молока. Я очень устал после поездки, поэтому снял ботинки и, не раздеваясь, не расправляя кровать, уснул. Уснул впервые в этом доме.

Мне приснилось, что я один, босиком иду по пустыне, иду навстречу человеку, он близко, но я никак не могу добраться до него, как ни стараюсь. Человек стоит босиком на песке, его рот приоткрыт, и изо рта на песок тонкой струйкой стекает слюна. Он смотрит на меня невидящим взглядом, и я чувствую, что боюсь, боюсь его безумия, но прилагаю все силы, чтобы добраться до него, коснуться его тела.

Совершенно бесполезный сон. Я проснулся от усталости, посмотрел на часы: спал всего семь — восемь минут. В доме были слышны голоса и шаги. Наверное, вернулись хозяева — быстро встал, обулся и спустился вниз — две женщины, один старик. Судя по всему, три поколения — отец, дочь и внучка. Я поздоровался, все трое застыли и не смотрели в мою сторону. Я подошел к старику, протянул руку и представился: “Здравствуйте. Мое имя — Илья. Таня должна была предупредить вас о моем приезде”, — несколько секунд длилось молчание, а потом все вдруг заговорили… Мы так давно вас ждали, мы рады, в самом деле рады, почему так поздно? вы спали? не правда ли, очень красивый сад? ах, а какой здесь запах, пахнет пылью, вы просто еще не привыкли, вот здесь ваша комната, но сначала просим отужинать с нами, свежее молоко, спасибо, я не голоден, но, что поделать, как там в городе? как поживают …? я, к сожалению, был в городе всего несколько дней, знаю очень немногое, все равно спасибо, спасибо, ложитесь скорей, вам надо как следует отдохнуть, спокойной ночи, да, спокойной ночи, кстати, а когда приезжает Таня? должно быть, через неделю, спасибо, до завтра.

***

У всех троих одинаковые лица, как будто Бог рисовал их через один трафарет, единственная разница — в количестве морщин.

***

“…Я никогда не видела своей бабки. Дед всегда жил в доме, а папа исчез куда-то, когда мне было всего восемь.

У каждого были свои маленькие грязные тайны (наверное, они у всех есть). Мы знали о тайнах друг друга, но, разумеется, ничего о них не говорили.

Все своё детство я боялась, что за мной подглядывают. Так и было, за мной всегда кто-то следил: то дед, то мама, то сестра. Они подсматривали из окон, через замочные скважины, и днем, и по ночам. Вся семья была в курсе моих дел, хотя я никогда и ни о чем им не рассказывала.

Самое страшное, что я стала замечать за собой, что тоже подглядываю. Я, например, знала, что моя сестра курит, потому что однажды залезла к ней в стол и нашла там пустую наполовину пачку сигарет, но ничего ей об этом не сказала, так как боялась, что у нее найдется, чем отплатить. Поэтому, когда мне исполнилось семнадцать, я покинула дом (или меня выгнали?) и с тех пор появляюсь там редко…”

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Я проснулся утром, на новом месте всегда просыпаешься рано, не выспался, но решил встать, одежда под рукой, оделся и услышал, что на первом этаже гремят посудой. “Где здесь можно умыться?” — подумал я, спускаясь вниз.

Кухня пуста. Кран открыт до упора, струя стучит по посуде, наваленной в раковине. Я немного завернул кран, умылся здесь же и выключил его совсем. “Вы проснулись? Доброе утро, а мы уже за столом, ждем вас”, — в кухню заглянула хозяйка дома. “Да, спасибо, доброе утро, уже иду”.

В центре столовой находился огромный стол, на нём — высокий кофейник, место во главе стола пустовало, сидели только двое. Следуя за хозяйкой, я занял свободное место по правую руку от старика. Мне положили в тарелку очищенное вареное яйцо, кусок пирога с рыбой, ложку винегрета и налили чаю. Все молча принялись за еду, я тоже молчал, потому что ел.

“Мы вчера не успели как следует познакомиться, — сказал вдруг старик, — меня зовут Канцеляр Игнатьевич, я хотел бы предупредить вас кое о чем, нет, не думайте, что мы навязываем вам что-то, просто в нашем доме существуют некоторые правила, соблюдать которые мы просим всех живущих здесь. Сегодня вы опоздали к завтраку, который должен был начаться ровно в девять. Я хотел бы попросить впредь не опаздывать и соблюдать иные правила, установленные в нашей семье”. “Да, конечно, я просто не знаком с ними”. “Первое правило: не нарушать распорядок дня: завтрак в девять, обед в половине третьего, ужин в восемь вечера, спать мы ложимся до одиннадцати, кроме того, но это не обязательно для вас, каждый вечер в девять мы беседуем друг с другом. Следующее правило заключается в том, что, в соответствии с нашими убеждениями, мы никогда не закрываем двери, даже если все уходят, даже ночью. И, наконец, третье — каждое утро, в восемь, к нам приходит служанка, которая убирает в доме и готовит пищу, я хотел бы попросить вас не разговаривать с ней, она глухонемая и очень пугается, когда люди, стоя перед ней, шевелят губами. Я думаю, третье правило — самое простое. Больше мы ничего от вас не требуем. Да, кстати, я хочу представить вам мою дочь”, — он указал на хозяйку, она привстала и вежливо сказала мне: “Вы можете называть меня Марией… Канцеляровной”. “Очень приятно, я очень рад, давно хотел познакомиться с Таниной мамой, а как зовут вашу вторую дочь?” “Откуда вы знаете, что она моя дочь?” “Мне говорила Таня”. “Да, верно, ее имя — Рома”. “Рома? — невольно удивился. — Несколько необычно”. “Мое полное имя — Ромалия”, — она приподнялась. “Что ж, очень рад был с вами познакомиться, большое спасибо за завтрак, все очень вкусно, я сыт и, если позволите, удалюсь, приятного аппетита”, — я вышел из-за стола, прикрыл за собой дверь и задумался.

***

“…Когда мои родители развелись, я помню, они совершенно не разговаривали друг с другом, и я подумала, что молчание — это средство сдерживания неприязни, теперь мне кажется, что именно через молчание люди выражают свою ненависть.

После того, как папа ушел, мама стала гораздо разговорчивее — говорила без умолку, в этом было что-то истеричное. Она обрела болезненную отзывчивость к звукам, шорохам нашего дома. Если вдруг на чердаке что-то падало, мама вздрагивала, потом, словно придя в себя, она вновь начинала говорить, выкрикивать что-то, бегать по дому и — внезапно — опять впадала в уныние.

Дед сразу взял хозяйство в свои руки. Дочь свою он недолюбливал за безалаберность и неустойчивость взглядов, его любимицей была моя сестра…”

***

Небо посерело, мне показалось, что собирается дождь, забыл зонт дома, поэтому придется сидеть здесь. Ничего, мне есть о чем поразмыслить, достал блокнот и стал вспоминать. Наконец начался дождь — капли постукивали по стеклу, и я вдруг почувствовал себя очень уютно, ощутил радость от того, что приехал в этот дом. Оцепенение, рожденное дождем, какие-то полусны, полугрезы давили на веки, я не хотел спать, я просто мечтал под шум дождя.

Я совсем не помню, как ты выглядишь, не помню твоего лица, фигуры, одежды — помню только взгляд, выражение глаз. Я понял это впервые, когда попытался нарисовать тебя и у меня ничего не получилось, только глаза. Быть может, это происходит оттого, что после встречи с тобой я не могу поверить, что это повторится. Каждую нашу встречу я воспринимаю как последнюю. Когда тебя нет рядом, мне кажется, что я тебя никогда не видел раньше… Помнится, как-то раз мы ходили с тобой в театр. Кто-то спросил, как мне понравилось представление. “Ну, да, хорошо”, — ответил я. Мне и вправду понравилось. Потом проводил тебя домой, немного замерз и пошел на остановку. Над моей головой цвело и звенело небо, и я тогда понял… нет, я плохо понимал, что происходило дальше.

Ого, время обедать, как бы не опоздать — я вскочил со стула, спустился вниз — успел, сел за стол.

“Вам не повезло с погодой, — сказала Мария Канцеляровна, — вы, наверное, хотели погулять, осмотреть окрестности?” “Нет, я очень люблю дождь, к тому же, он, мне кажется, скоро кончится”. “Не думаю, — сказал старик, — это не простой дождь”. “Что вы имеете в виду?” “Сегодня мне было видение: огромный корабль плывет по бушующему морю, рассекая волны, ветер рвет его паруса, на палубе — двое истощенных людей — мужчина и женщина, я уже встречал их…” “И что все это значит?” “Я не толкую свои видения, у нас есть зонт, если хотите, можем одолжить его вам, сходите, погуляйте”. “Да, спасибо, я так и сделаю”.

***

Сад плыл в потоке грязной воды. Мокрые ветви изгибались и будто танцевали, понукаемые ветром. Дождь шел с такой силой, что мне показалось, если наклонить голову набок, перестанешь понимать, где верх, где низ, — все сливается, дождь, будто нитками, прошивал плоскость неба и земли, притягивая их все ближе и ближе. Мне стало страшно, что граница между небом и землёй исчезнет, а раз нет границ — нет частей, а раз нет частей — значит, нет и целого. Я вернулся в дом. “Замерзли? промокли?” “Испугался”, — ответил я, разулся и зашел на кухню — кран был открыт до упора, хлестала вода — умылся, не стал закрывать его и вернулся в свою комнату. Вечерело. Хотя, быть может, и нет. Когда идет дождь, тяжело определить время суток. Я запер дверь. Почему-то в этом доме мне все время хотелось спать, но я пересилил себя и, чтобы вновь не расслабиться, стал вспоминать дни, проведенные вместе с тобой. Несмотря на то, что у меня был зонт, я весь промок, поэтому после прогулки снял с себя одежду, развесил прямо в комнате и нагишом (мне не хотелось распаковывать чемодан, до вечера все равно просохнет) улегся на кровать. Как всегда, мысли так увлекли меня, что я забыл обо всем и, разумеется, пропустил время ужина. Да, старик сказал, что после еды они беседуют, и приглашал меня. Что ж, пожалуй, можно и поговорить, надо только одеться.

Вся семья собралась в гостиной. Рома что-то читала вслух, ее мать и дед сидели за столом в черных костюмах и судейских париках. На меня никто не обратил внимания, я тихонько присел в уголке и прислушался: “Бесчисленные аристотели бредут по елевидной тропинке, сталкиваются, здороваются взглядами, мучительно напрягая память, не узнают друг друга, подобно тому, как по утрам приветствуют зеркало, и бесследно, бесспорно, бесплодно разбредаются. До свиданья. Время, выраженное через пространство, становится пустотой, точно так же, как секунды, наполняющие мое тело и тело Бога. Бессмертные йеху и йети бредут по тропинкам сада. Единоликие греки и псевдоазиаты в Лабиринте безначального Пути.

Она тоже была Аристотелем, тоже шла по Пути. Но пустота преобразила ее, и она родилась вновь, где-то под горой, в старой хижине, в семье пастуха. Она, собственно, ни капли не удивилась, обнаружив себя в теле маленькой девочки, ибо знала — таков Путь. Даже не кричала. Родители радостно думали, что девочка наконец уснула, — но нет, вовсе нет — она медитировала, все глубже проникая в себя. Ребенок научился левитировать еще до того, как начал ходить, но занимался этим только когда родителей не было в доме…”.

“Что за бред”, — подумал я, и Рома сразу замолчала.

“Слово предоставляется обвиняемому, — старик пристально посмотрел мне в глаза. — У вас есть, что сказать суду в свою защиту, обвиняемый?”

Я подчинился и подошел к столу: “Что мне следует говорить?” “Начните с самого начала и продолжайте до конца. Поделитесь с судом камнем, лежащим на душе, — это облегчит вашу совесть и участь”.

Я вдруг понял, о чём мне нужно говорить:

“Начну с того, что, как мне представляется, я ей даже не нравлюсь”. “Кому — ей?” — прервал меня старик. “Вы прекрасно знаете, о ком я говорю, ей нравится моя очень относительная известность, ей приятно быть со мной там, где меня знают, со мной здороваются, там, где незнакомые люди подходят ко мне просто пожать руку и поделиться впечатлениями от моего выступления. Ей нравится то, что я занимаюсь творчеством — пишу стихи, пою песни. Быть может, это всё придумано мной, не знаю. Я ловлю себя на том, что тоже отчасти греюсь в лучах ее красоты. Мне приятно появляться с ней в обществе. Наверное, это плохо. А между тем (мне стыдно признаваться в этом, господа), я, кажется, влюбился. В кого бы вы думали? В нее. Признаться, подобных прецедентов в моей жизни не было. Я всегда немного кичился тем, что мне чуждо сильное чувство, — я никогда никого не любил без памяти, никогда никого не ненавидел, никогда не испытывал чувства бесконечной радости или невероятного гнева — всегда был спокоен и ироничен. Даже сейчас я по инерции веду себя так же, как раньше, — редко звоню, думаю о ней больше как об идеальном образе, чем как о реальном человеке. Может быть, я должен чаще видеть ее, звонить, напоминать о своем существовании, — но я боюсь надоесть ей. Не знаю, вообще ничего не знаю, наверное, я вру, все время вру, не могу быть честным даже перед самим собой”.

Я замолчал.

“Это все? — спросил старик. — В таком случае суд удаляется на совещание”. Они встали и вышли. Я чувствовал себя опустошенным после всего сказанного, но на душе и впрямь стало легче. Рома, сидящая слева, искоса кокетливо глянула на меня и хихикнула. Я впервые обратил на нее внимание — она была уже взрослой девушкой, несколько болезненной, бледной, но привлекательной, с чистой кожей, у нее был приятный, низковатый голос с хрипотцой. Скрипнула дверь — судьи возвращались, — я вдруг испугался. Что они решили? Старик произнёс: “Нашим высоким судом по делу обвиняемого вынесен следующий приговор: за нарушение правил нашего дома, что включает в себя непосещение общественных мероприятий, запирание дверей, перемещение в пространстве комнаты в голом виде…” “Голенький”, — опять хихикнула Рома, старик прервался, строго взглянул на внучку и продолжал: “…наконец, за высказывание непозволительных бунтарских мыслей, касающихся высших сфер, недоступных нашему пониманию, обвиняемый приговаривается к двадцати четырем часам свободы за пределами этого дома. Приговор вступает в силу немедленно”. Все внезапно соскочили со своих мест, схватили меня за руки, за одежду, за волосы, я даже не сопротивлялся от удивления, поволокли меня по коридору, выкинули на улицу, под дождь, и захлопнули дверь.

Я пришел в себя, поднялся на ноги и попытался войти в дом. Это произвол, они не могли так со мной поступить. Однако дверь была заперта (сами нарушают свои же правила), что теперь делать? Ночью, под дождем, все вещи в доме… Присел на мокрое крыльцо, мне стало тоскливо. Я не был обижен на хозяев, нет, просто не мог понять их логики — выбросили меня на улицу, как пса. Черт, я все же был зол. Ливень не прекращался, и я подумал, что следует найти себе какое-нибудь убежище. Откуда-то издалека сквозь дождь пробивался одинокий свет — стоит сходить посмотреть, быть может, меня и приютят на ночь, — встал и побежал. Вода лилась мне за шиворот, земля раскисла от дождя, я прыгал с камня на камень, иногда проваливался в ямы, заполненные до краев. Погода обозлилась, поднялся ветер, листья хлестали меня по лицу, но я продолжал бежать, и наконец стало ясно, что это окна небольшого домика, выходившего воротами на дорогу, я остановился в минутной нерешительности (всегда страдал некоторой неуверенностью перед встречей с новыми людьми), но пересилил себя — погода этому способствовала — и постучался. Что-то зашуршало, дверь скрипнула, и яркий свет ослепил меня — я прикрыл глаза ладонью и увидел, что передо мной стоит пожилая негритянка в фартуке. Ее руки были испачканы чем-то белым, наверное, мукой.

“Добрый вечер, извините, не могли бы вы приютить меня на эту ночь? Понимаю, что просить об этом в такой час неприлично… но я очень замерз и промок”.

Она открыла дверь шире, сочувственно посмотрела на меня и отошла в сторону, приглашая войти. Я буквально запрыгнул внутрь и ощутил мгновенную тяжесть тепла и уюта чужого дома. “Спасибо большое, я так вам благодарен”. Она улыбнулась и пошла, сделав мне знак идти за ней. Мы очутились в кухне, на плите кипел огромный чайник, стол был усыпан мукой, пахло чем-то очень вкусным, я сразу вспомнил притчу о Конфуции, в которой он созвал трех своих учеников и спросил их о том, что в мире пахнет лучше всего. Один сказал — цветы, второй — вкусная пища, а третий долго думал, но так ничего и не сказал, только внимательно смотрел на Учителя. Сейчас я был согласен со вторым — очень хотелось есть. “Извините, что не представился, меня зовут Илья”. Она опять улыбнулась: “Да, вас выгнали из дома на холме”. “Откуда вы знаете?” “Я работаю в доме девять лет и уже привыкла к нравам этих людей”. “Мне казалось, у них только одна служанка — глухонемая, — она боится людей, шевелящих губами”. “Я не глухонемая, просто мало говорю, мне нечего сказать им”. “Так значит, это вы и есть, как вас зовут?” “Улла. У меня есть горячий картофельный суп. Будете суп?” “Нет ничего вкуснее картофельного супа в дождливый день. Спасибо”, — я немного согрелся и опять пришел в благодушное состояние. “Если постелить вам на полу, вы не будете против? У меня в доме только одна кровать”. “Конечно, конечно, — я быстро доел суп и встал. — Мы сможем поговорить завтра. Спокойной ночи. Спасибо вам за гостеприимство”. “Я всегда рада помочь несчастным людям, спокойной ночи”.

Меня уже называют несчастным — дожился.

Мне показалось, что матрас, брошенный на пол, был самой теплой и мягкой постелью за всю мою жизнь. Но я уснул не сразу. Как всегда, перед сном в голову лезли разные мысли. Признаться, я совершенно не ждал такого развития событий. Как все это произошло?

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Я проснулся, ощутив на себе чей-то взгляд, — открыл глаза — было еще темно — и увидел старика Канцеляра, сидящего в кресле-качалке. Мне стало страшно. Наверное, еще сплю. Я закрыл глаза.

“Мы же просили вас не разговаривать с Уллой”, — сказал старик укоризненно. “Во-первых, я не знал, что она ваша служанка, во-вторых, вы сами выгнали меня из дома — я нуждался в пристанище. Кроме того, Улла — вовсе не глухонемая”, — ответил я, не открывая глаз. “Знаю, — устало произнес старик, — ну и что?”

“Какой-то глупый разговор получается”, — подумал я и открыл глаза. В кресле сидела Улла и что-то читала. Я спросил: “А где старик?”. “Наверное, уже ушел, не знаю”. “Жаль, — я встал с пола, скатал матрас и оделся. — Ну, пожалуй, пойду. Извините за доставленные неудобства”, — она не отвечала. Я тронул ее за плечо. “До свиданья, спасибо вам”, — сказал я, ее глаза вдруг расширились от невысказанного ужаса, она промычала что-то и выскочила из комнаты, бросив книгу, которую читала. Я немного постоял, наклонился, поднял ее и посмотрел на обложку: “Роберт Глоссер. Несомненность как категория системы”.

Я положил книгу в карман — благо, она была невелика — и вышел из дома. На улице светило солнце. Дождь кончился, и воздух поражал легкие своей прозрачностью, даже немного закружилась голова. Меня выгнали где-то в десять вечера, значит, впереди еще целый свободный день.

***

Я спускался по холму не спеша и понял, что на его склоне стоит всего один большой дом, из которого меня выставили, кроме него, ещё пять маленьких домиков, судя по всему, либо — заброшенных, либо — дачных. Я не встретил ни одного человека, из чего сделал вывод, что, кроме Уллы и ее хозяев, на холме больше никто не живет.

Это невольно обрадовало меня. Я ощутил себя совершенно свободным, ни от кого не зависящим и, повинуясь внезапному желанию, упал на мокрую траву, раскинул руки и расхохотался. Прямо перед моими глазами склонилась травинка, маленькая гусеница повисла на самом ее кончике.

***

“…Когда дед взял хозяйство в свои руки, сразу все переменилось. Появились правила поведения в доме, одно из которых я ненавидела больше всего — вечерняя беседа (дурацкое изобретение дедушки), во время которой мы усаживались в кружок и делились друг с другом своими переживаниями, ощущениями, страхами. Наш дед принял на себя роль судьи — он напяливал на голову парик и выносил приговоры по поводу всего, сказанного нами. Однако ни разу не слышала, чтобы дед говорил нам о своих переживаниях. Я всячески пыталась избежать этого испытания, но каждый раз, схваченная липким дедовским взглядом, рассказывала все и корчилась потом ночами от отвращения к себе самой.

Кроме того, дед нанял служанку, жившую в соседнем доме. Это была пожилая негритянка по имени Улла. Интересно, что за все годы, проведенные мной в этом доме, я видела ее всего лишь раз. Это случилось как-то ночью. У нас в саду росло огромное дерево (я, к сожалению, не разбираюсь в породах деревьев), в котором образовалось такое большое дупло, что в него без труда мог влезть подросток. Я часто пряталась в нем от своей семьи. И вот однажды ночью, мучаясь от бессонницы, растерзанная, как всегда, после вечерней беседы, я встала, оделась и — мы никогда не закрываем двери, чтобы легче было подсматривать, — выбралась из дома, залезла в дупло, свернулась в клубочек, надеясь уснуть, и вдруг услышала шаги. Я выглянула и увидела, как по дорожке, ведущей к нашему дому, движется человек, массивная фигура которого резко обозначилась на фоне светлеющего неба. Через несколько секунд я увидела, что это женщина с белыми глазами и сумками в руках.

Она молча вошла в дом и исчезла из поля моего зрения на много лет. Я так ни разу и не говорила с ней — дед считал, что она глухонемая…”

***

Я дунул на гусеницу — она оторвалась от травинки и шлепнулась на землю. Я почувствовал, что ничего не ел со вчерашнего вечера. Солнце стояло в зените и слепило глаза, поэтому я закрыл их и почти сразу же услышал: “Вы спите?” (Почему-то, когда человек лежит с открытыми глазами в непринужденной позе, положив руку под голову, видящие его люди предполагают, что он думает, а если этот же человек лежит в той же позе, но с закрытыми глазами — все считают, что он спит, как будто нельзя думать с закрытыми глазами или спать с открытыми.) “Нет, не сплю”, — ответил я. В чем дело, стоит мне закрыть глаза, как сразу же со мной кто-то заговаривает. “Я принесла вам кое-что перекусить”. О, я узнал этот голос, это Рома, молодчина, вспомнила про меня. Рома была в простом белом платьице, с корзинкой в руках — типичная деревенская девушка. “Да, вы угадали, я очень голоден”. Рома быстро присела, расстелила на траве платочек и достала из корзинки хлеб, овощи, бутылочку с яблочным соком: “Вот, кушайте, кушайте”. Я с аппетитом приступил к еде, время от времени поглядывая на спасительницу. “Сколько вам лет, Рома?” Она покраснела, потупилась, ничего не ответила, повернулась и побежала вниз по холму. “Подождите, вы обиделись? Рома!” — крикнул я и побежал вслед за ней. Ее белое платье развевалось уже совсем недалеко от меня — стоило протянуть руку, — как вдруг, поскользнувшись на мокрой траве, я рухнул лицом вниз на землю и, видимо, ударившись головой, потерял сознание.

Очнулся я поздним вечером. Солнце зашло, надо мной проносились летучие мыши. Было очень холодно — замерз на мокрой земле, — и дико болела голова. Я подумал — наверное, пришло время возвращаться в дом, и еле встал на ноги.

В доме горели все окна. Я прошелся по саду и вновь ощутил — несмотря ни на что, мне очень нравится этот дом. Я не был уверен, что срок моей свободы уже закончился, но чувствовал себя так плохо, что, войдя в прихожую, сразу присел на тумбочку. Где-то на втором этаже играли на арфе. Музыка была незнакомая, какая-то очень удивительная, древняя, прекрасная. “Это моя мама, — раздался голос Ромы из-за кухонной двери”. “Очень здорово играет, а что это за произведение?” — спросил я. “Это народная музыка древних семитов. Мама все время играет ее вечерами”, — ответила она и замолчала. “Рома, почему вы разговариваете со мной через дверь?” “Я боюсь. Я думала, вы умерли сегодня, когда бежали за мной, споткнулись и упали”. “Нет, как слышите, я жив, только очень болит голова”. “Вы правда живой?” “Идите сюда, Рома, что за детские страхи”. Она нерешительно выглянула из кухни, сделала несколько шагов и остановилась, пристально глядя на меня. Я попытался встать, она невольно дёрнулась — убежать, но, видимо, пересилила себя. “Какой у вас жалкий вид”, — сочувственно сказала она. Тут я сообразил, что и впрямь выгляжу неважно — весь грязный, мокрый, лицо разбито. “Идите-ка, примите ванну, — она взяла меня за руку. — После ванны приходите на очередную беседу, только обязательно, с вами хочет поговорить дедушка”. “Хорошо, приду”.

Полежав в горячей воде, я почувствовал себя гораздо лучше, переоделся в чистую сухую одежду и спустился вниз на беседу. Старик Канцеляр опять сидел в судейском парике, Мария Канцеляровна и Рома занимали места по правую и левую руку от него. “Здравствуйте, я вернулся”. “Мы очень рады приветствовать вас в нашем доме. Присаживайтесь, пожалуйста”. “Спасибо”, — я присел на краешек стула. “Мы внимательно наблюдали за вашим поведением вне этого дома, — сказал старик, — и убедились в том, что человек вы, конечно, бесполезный для общества, но, по существу своему, добрый и безобидный, хотя глубоко несчастный, закомплексованный…” “Неправда! Откуда вам знать?” — прервал его я. “Уж поверьте, я разбираюсь в людях, у вас нарушена психика, вы не способны противостоять необоснованному насилию, вас вышвырнули из дома — вы даже не сопротивлялись. Любой нормальный человек реагирует на поведение окружающих либо с удивлением, либо с испугом — вы, как выяснилось, не способны по-настоящему удивиться или испугаться, участки вашего мозга, отвечающие за эти эмоции, давно атрофировались, вы больны, ваше место — в психиатрической лечебнице”. “А вот и нет, — сказал я и встал. — Я вовсе не болен, все это домыслы вашего воспаленного воображения”.

Все очень внимательно посмотрели на меня. Я вышел из комнаты. Пора спать. Лег на свою постель и сразу уснул.

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ И ДЕНЬ ПЯТЫЙ

Утро настало внезапно. Тусклые лучи солнца едва пробивались сквозь тучи, затянувшие все небо. Проснувшись, я даже подумал, что еще вечер, вся ночь впереди. Голова раскалывалась, мне показалось, что она разрослась и стала гораздо больше моего тела и вместо ушей у меня — руки, а вместо шеи — ноги. Я весь горел. Потрогав ладонью лоб, я не смог поверить, что он принадлежит мне, — таким огромным и горячим он казался. Вещи были беспорядочно разбросаны по комнате. Ноги не могли держать меня, и я снова лег. В комнату зашла Мария Канцеляровна: “Здравствуйте, Илья”. “Здравствуйте, Мария Канцеляровна, скажите, это правда, что моя голова стала гораздо больше?” “Ну, ненамного, не волнуйтесь, это просто шишка, очень аккуратная такая шишечка, — хозяйка улыбнулась и присела на кровать, — ах, ты мой большеголовый…” — она ласково и страстно погладила мой лоб, чмокнула в губы. “Мария Канцеляровна… что вы… я болен… — воспротивился я, но она скинула с себя платье, легла рядом, отвернулась к стенке и, глубоко вздохнув, уснула.

В углу, рядом с кроватью, была натянута паутина — ловушка для насекомых, — маленький паучок спал, прижавшись к ее краю. Дыхание Марии Канцеляровны всколыхнуло его сеть, и паучок забегал по липким нитям, восстанавливая нарушенный порядок. Я попытался встать — комната поплыла, но я пересилил себя, оделся и вышел. Хотелось немного подышать свежим воздухом, я сел в саду на скамейку и, нащупав в кармане книжку Уллы, достал ее. Роберт Глоссер, как выяснилось, писал толковым и ясным языком, но тема его рассуждений как-то все время ускользала от моего понимания.

Р.Глоссер. Несомненность как категория системы. — СП, 78. — Стр.26, строка 14, с середины: “…системе важнее всего быть истинной. Помимо истинности ей необходима понятность…”; стр.28, строка 2: “…Жить — это быть занятым другим, что не является самим тобой. Если жизнь — это система, — она истинна и понятна…”; стр.29, строка 24 и далее: “…Жизнь наполнена объектами, существование которых вызывает сомнение. Наблюдая за объектом, я, закрыв глаза, могу причинить ему мгновенную смерть — и вновь возвратить к жизни — открыв их. Иной пример: я вижу во сне холм, который не кажется мне менее реальным, чем наяву. Это галлюцинированный холм. Галлюцинированный холм не отличается сам по себе от холма подлинного…”; стр.42, строка 17: “…Действия окружающих нас объектов направлены на подтверждение несомненности своего существования. В зависимости от количества эмоций, выделяемых нами по отношению к объекту, его существование становится все более несомненным. Объект, который не в состоянии доказать несомненность своего существования, постепенно переходит в иное состояние и форму, либо исчезает вовсе…”.

***

Приятно было сидеть утром в саду, вдыхать запах древесной смолы, слушать шелест трав, думать о добром. Захотелось поговорить с тобой, но здесь нет телефона, и…

…знаешь, я не могу звонить тебе просто так, поболтать. Я очень боюсь, что телефонное искажение вызовет очередную фальшь, которая нам ни к чему. Я хочу видеть тебя, слышать твой голос, не испорченный километрами телефонных проводов…

На крыльцо вышел старик. Я знал, что все в этом доме следят за мной, поэтому сделал вид, будто читаю книгу, но краем глаза успел заметить, что он смотрит совсем в другую сторону.

Я вспомнил про Марию Канцеляровну — что будет, если ее обнаружат спящей на моей кровати, обнаженной? Господи, что за дом?

“Извините, Канцеляр Игнатьевич, — окликнул я старика, — не найдется ли у вас в доме таблетки парацетамола? Я, кажется, простудился”. “Одну секундочку, — он вытащил из кармана горсть пилюль, — вот, пожалуйста, ешьте на здоровье и не забывайте — скоро завтрак. Я запил таблетку водой из садового умывальника и вновь присел на скамью. Старик вернулся в дом. Мое тело расслабилось, глаза безвольно двигались, следуя за потоком мыслей, я вспомнил, что пора идти есть, попытался встать и вдруг понял, что взлетел, при этом тело мое осталось внизу.

***

“…У мамы время от времени случались припадки — она совершала странные поступки. Однажды она сбежала из дома и отсутствовала около трех суток. Ее привела Улла, дед рассказывал, что мама была исцарапана, оборвана, глаза безумные. В другой раз она поднялась раньше всех, пробралась в комнату дедушки, оделась в его одежду и все утро притворялась мужчиной.

Мне кажется, что какая-то часть этого безумия передалась по наследству моей сестре Роме. Рома, выросшая под строгим присмотром горячо любящего ее дедушки, под влиянием своей безумной матери, видевшая с моей стороны только презрение и безразличие, сформировалась в инфантильную, капризную и одновременно робкую, закомплексованную девушку. Деду, Канцеляру Игнатьевичу, безумие мамы и инфантильность Ромы были на руку, он чувствовал, что в его ладонях сконцентрировалась абсолютная власть над нами. Никто никогда не противоречил ему. Мама и Рома боялись старика, а я его просто ненавидела — потому и молчала…”

***

Земля осталась внизу, моя несуществующая грудь исполински вздымалась, я чувствовал себя отлично — дикая радость переполняла меня. Холм, где стоял дом, находился прямо подо мной, я решил немного спуститься. Как красиво. Подлетев к дому, я понял, что состояние, в котором я сейчас пребываю, позволяет мне проходить сквозь предметы. Воспользовавшись этим, я опустился сквозь крышу на чердак. Внимание мое привлекла деревянная табличка с надписью “Добро пожаловать”, особенно красива была буква “т” — она тихо светилась и была немного больше остальных. Я подлетел ближе — букву вырезали в дереве, ее внутренняя поверхность была шершавой на вид — она и впрямь выделялась своим размером, под ее верхней перекладиной находился сучок, который, видимо, помешал мастеру сделать её соответствующей размеру других букв. Я поймал себя на том, что разглядываю “т” уже слишком долго, и в этот момент ощутил, как в меня глубоко всадили что-то острое, какая-то сила вдруг дернула меня вверх, и я стремительно вырвался из тесного пространства чердака в бесконечную глубину космоса, судорожно глотнул воздух, в легких что-то всхлипнуло, я вспомнил, что испытывал уже однажды такую же боль — когда? где? — и завопил истошно от опьяняющих меня страха и радости.

Надо мной склонилась Рома, держа в руке маленький шприц. “Что случилось?” — сразу спросил я. Она ответила, пряча хитрую складку в уголке рта: “Я с трудом вернула вас к жизни”. “Я был без сознания?” “Да, почти двое суток”. “Причина?” “Непонятна, быть может, это последствие вашего ушиба, голова не болит?” “Болит. Что вы мне вкололи?” “Это не важно. Главное, с вами все в порядке”. “Мне можно вставать?” “Думаю, пока не стоит, да вы и не сможете, организм очень ослаб. Я принесла вам чашку бульона и лекарство, выпьете и спать”. “Хорошо, спасибо. Скажите, Рома, нет ли у вас на чердаке деревянной таблички с надписью “Добро пожаловать”?” “Не знаю точно, можно посмотреть или спросить у дедушки”, — она подоткнула мне одеяло и собралась уходить. “Сколько сейчас времени, Рома?” “Около девяти вечера”. “Спокойной ночи”. “Спокойной ночи”. “А! Подождите, еще один вопрос, скажите, Рома, какой день недели был вчера?” “Вчера был прошлый год”, — ответила она очень серьезно, и я вдруг понял — да, она права, я чувствовал это и сам.

Рома вышла, закрыла дверь и, кажется, зарыдала. Теперь спать?

ДЕНЬ ШЕСТОЙ

Не исключено, что мне все приснилось, а может, это было невнятно забытое воспоминание, искаженное первым неверным утренним светом, проникающим сквозь окна моей комнаты.

Ты, как всегда, немного светилась и плыла навстречу мне, спрятав свое тело под зонтом, — шел дождь, — ты была похожа на девушку шестидесятых — чрезвычайно стильная, в шляпке, красивая, — мне казалось, я опять забыл, как ты выглядишь, поэтому пристально вглядывался в лица всех проходящих мимо девушек, опасаясь не узнать тебя. Ты пришла, и я сразу поймал твои глаза. “Добрый вечер, мадемуазель, — сказал я (мадемуазель? мадам?), зонт мешал мне прикоснуться к тебе, я замерз и немного дрожал, — пойдем?” Ты была немного расстроена, у тебя болела голова, и мне показалось, что погода, должно быть, соответствует твоему сегодняшнему настроению. (Мне всегда представлялось, что плохое настроение очень полезно для творчества, поэтому я считал неудобным вмешиваться в твои дела.) Ты иногда касалась легонько, опускала голову на моё плечо — мимолетные прикосновения, наполняющие меня сладостным ощущением полета, — я весь сжимался внутри и не шевелился, пытаясь максимально продлить это ощущение. Ты сидела рядом, и я слышал волнистый запах твоих волос, иногда твое тело прерывисто подрагивало — я чувствовал это движение плечом, — ты смеялась, тихо, неслышно, о твоем смехе знал только я, потому что только я касался твоего тела, и я был счастлив обладать этим знанием. Все кончилось мгновенно — время быстротечно, я даже не успел прикоснуться к твоим губам — ты спешила. И вот последний взмах ресниц — и ты пропала, и я опять забываю твое лицо…

Я открыл глаза. Голова перестала болеть, но где-то внутри ощущалось прохладное мерцание, заставлявшее воспринимать окружающий мир в желто-серых тонах.

Я вспомнил — ты должна приехать завтра. Какой ты будешь на этот раз?

Надо спускаться на завтрак. Тело слушалось меня на удивление хорошо. В столовой было тихо — за столом сидел только Канцеляр Игнатьевич. “А где Рома и Мария Канцеляровна?” — спросил я, усаживаясь. “Ушли”, — ответил старик. “Вернутся?” “Не знаю”. Я подумал, что становлюсь слишком любопытным, и больше не расспрашивал. Старик тоже не был настроен на беседу, поэтому завтрак прошел в молчании. Только под конец, вытирая руки салфеткой, я спросил: “Ответьте, Канцеляр Игнатьевич, вы разговаривали со мной тогда, в доме Уллы, утром?” “В каком доме?” “Который стоит на холме, недалеко от вашего”. “К сожалению, на холме только один дом, занятый людьми, — наш”. Мы одновременно встали, слегка поклонились друг другу и вышли из столовой.

В коридоре Канцеляр Игнатьевич цепко схватил меня за руку и, не произнося ни звука, куда-то повел. “Закройте глаза”, — сказал он через некоторое время, я с удовольствием выполнил его просьбу (взгляд мой устал, болел) и почувствовал, что мы спускаемся вниз. Ноги шагали по наклонной плоскости, и я слегка боялся споткнуться, но глаза не открывал. “Теперь можно, — сказал старик. Мы находились в маленькой комнатке, на потолке — голая лампочка, стены обиты досками, бетонный пол, кресло в центре. — Садитесь, — я сел. — Не буду ничего вам объяснять, вы сами все поймете”, — Канцеляр Игнатьевич вышел и закрыл за собой дверь. Я скорее догадался, чем услышал, что ключ провернулся в замке, встал, толкнул дверь — так и есть, заперто. Запахло чем-то странным. Они решили меня отравить, надо что-то делать. Попробовал перестать дышать — ничего не вышло. Осознав бесплодность своих попыток, я смирился, успокоился и сел в кресло. Прошло некоторое время — запах будто бы стал менее интенсивным. Действительно, зачем им меня убивать? Я почувствовал некоторое облегчение.

***

Р.Глоссер. Несомненность как категория системы. — СП, 78. — Стр.54, строка 4: “…Жизнь — это игра объектов с субъектами, в которой инициатива принадлежит объектам. Мы как субъекты вправе принимать или не принимать участие в игре. Если мы отказываемся от игры, то наша заинтересованность по отношению к объектам сводится к минимуму, и тогда происходит распад материального мира, влекущий за собой появление новых объектов и новых правил игры…”; стр.67, строка 19 с середины: “…по отношению к каждому отдельно взятому субъекту, все окружающие его предметы материального мира, даже иные субъекты, — являются объектами. Случается, что субъект концентрирует все свое внимание и направляет все свои эмоции на один объект. В этом случае все иные объекты исчезают, и мир субъекта существует только в отношениях субъект — объект. Ничего более не существует, кроме данного объекта — больше ничего…”.

***

“…Когда я покинула дом, дед, мама и сестра вдруг стерлись из моей памяти, будто бы исчезли вовсе. Я почему-то не вспоминала их, а если и вспоминала — как персонажей, придуманных мной когда-то давно и полузабытых. Они изменились. Они стали добрыми и усталыми людьми, являющимися мне во сне, в периоды ностальгии по дому. В моих снах Рома выросла, стала красивой, мягкой и сострадательной, дед превратился в старого, уставшего от жизни, власти, непонимания человека, желающего лишь одного — чтобы ему не мешали; мама научилась играть на арфе, пожилая, но еще молодящаяся женщина, она стала гораздо приветливей. Скажи мне, так ли это?”

***

Я не знаю, сколько времени я просто сидел и чего-то ждал. Так ждут чуда. Потом кто-то выключил свет, или лампочка перегорела — и все погрузилось во мрак. Я услышал тихий скрип и подумал, что вернулся Канцеляр Игнатьевич, подошел к двери — да, она была открыта, но старика не было слышно. Я стал пробираться наощупь по узкому коридору, наткнулся на другую дверь — она легко поддалась — и очутился в саду. Смеркалось, краешек солнца еще виднелся над горизонтом, но мне, просидевшему столько времени в темноте, свет показался очень ярким, насыщенным. Я находился довольно далеко от дома — сад был велик — множество тропинок переплеталось среди заброшенных старых деревьев. Я двинулся наугад, ноги проваливались в толстый слой прелых листьев, с каждым шагом до меня всё отчётливей доносился теплый, душный запах. Вспомнилось, как Рома читала что-то про елевидные тропинки, та, по которой я шел, тоже была похожа на ель — высокий равнобедренный треугольник, уходящий вдаль, с зигзагообразными краями — я почувствовал себя Аристотелем. (Хотя при чем тут Аристотель?) Дом был уже близко — последний луч солнца погас под его крышей, когда я подошел к крыльцу.

На крыльце стояла Улла. “Канцеляр Игнатьевич ушел, — сказала она, — и просил передать вам свои извинения за все происшедшее. Заходите, чувствуйте себя, как дома. Теперь вы здесь хозяин”. “Спасибо, Улла, ты тоже можешь уходить. Завтра утром приезжает Таня”.

Она улыбнулась, открыла мне дверь, развернулась и пошла по тропинке, потом оглянулась: “Вон в том дереве, — махнула рукой, — дупло, откуда Таня впервые увидела меня”. “Спасибо, теперь я знаю”. Она еще раз с тоской оглядела сад — даже стало немного жаль ее, — пошла дальше и исчезла за поворотом. Я поднял глаза к небу и увидел первую звезду, появившуюся в эту ночь. Потом сквозь синеву прорвалась еще одна, и еще… “Завтра приедет Таня”, — еще раз подумал я и зашел в дом.

ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

ПОСЛЕДНИЙ

Утро настало, но мне не хотелось открывать глаза. День уже перестал существовать для меня — я надеялся разомкнуть веки и сразу встретиться с твоим взглядом. Наконец-то настало сегодня, я почему-то заволновался. Дул ветер, мне казалось, сон продолжается, я попытался засунуть руку под подушку и обнаружил, что подушки нет, — голова лежала на песке. Удивительно. Еле разорвал слипшиеся веки, и мой взгляд врезался в солнце. Я ослеп, зыбкие очертания предметов лишь через несколько мгновений обрели ясность.

Мое тело лежало у подножья огромного бархана, мелкий горячий песок скользил по коже. Я подскочил — а где дом? Хотя нет, кажется, я встал не спеша, осмотрелся, и только тогда меня охватило чувство безысходности, я растерялся, признаюсь. Песок обжигал мои ступни, повинуясь безотчетному желанию, я бросил взгляд на вершину бархана и увидел силуэт человека, которого сразу узнал.

“Канцеляр Игнатьевич, — мой голос перебил шум ветра, — Канцеляр Игнатьевич, я здесь! Я сейчас поднимусь к вам. Канцеляр Игнатьевич, вы были женаты? Ну, конечно, были — Мария Канцеляровна — ваша дочь. Кстати, а где она? И где Рома? А Таня уже приехала? Скажите мне, я должен знать, Канцеляр Игнатьевич, — мне было тяжело взбираться на вершину босиком, бегом, запыхавшись, обливаясь потом. — А что случилось с домом? Откуда столько песка? Вы можете мне объяснить хоть что-нибудь?”

Тут я заметил, что, как ни стараюсь, остаюсь от старика на значительном расстоянии. Что за черт. Я прибавил скорость и приблизился, совсем немного, однако достаточно, чтобы разглядеть, как изо рта Канцеляра Игнатьевича на песок тонкой струйкой стекает слюна. Он посмотрел на меня невидящим взглядом, и я почувствовал, что боюсь его — боюсь его безумия. Дико вскрикнув, я развернулся и помчался в противоположную сторону. Но нет, остановился, так я никогда не дождусь тебя. Старик — единственный человек, который может что-то знать. Я должен поговорить с ним. Ноги сами понесли меня в обратную сторону — я торопился, я не мог больше ждать, еще немного, и я бы, пожалуй, исчез. Расстояние между нами медленно сокращалось, и когда оно стало совсем небольшим, я протянул руку, чтобы вцепиться в воротник старика. Но в этот момент земля подо мной вдруг всколыхнулась, раскололась, и, заглянув в раскрывшуюся трещину, я успел увидеть на дне корабль, мчавшийся без парусов по бушующему океану.

И тогда, предвосхищая возникновение света, в мое сознание прорвалось утро.